Артем Мичурин - Полведра студёной крови[СИ]
— Где они, — надрывно прошептал Ткач, сжав автомат так, что полиамидное цевьё заскрипело.
— Везде.
Сквозь клубящуюся белую мглу то тут, то там проступали высоченные силуэты, медленно и неотвратимо сжимая кольцо вокруг нас.
— Не стреляй, — схватил я ствол ткачёвского АК, устремившегося вверх. — Не сейчас.
Дьявол. Да их десятки. Целая толпа. Ни одного просвета вокруг. Если начнём палить во все стороны, сдохнем мигом. И что же? Совсем без шансов? Нет, не бывает так. Шанс всегда есть. Прорубить коридор впереди, кинуть барахло, и тогда можно… нужно. Нужно попытаться.
— Ткач, — позвал я, продолжая следить за медленно наступающими из молочной белизны менквами.
— Да, — отозвался он чуть слышно.
— По команде "огонь", разряжаешь магазин в сторону, куда мой ствол глядит.
— Понял.
— И сразу рвём туда.
— Понял.
— Урнэ, берите по куску мяса. Слышишь? — я на секунду обернулся.
Наши северные красавицы сидели возле волокуш, обнявшись, и тряслись.
Страдая от недостатка внимания, я отвесил пинка ближайшей. Но, вместо того, чтобы возблагодарить хозяина за мягкость и приступить уже к реализации моего гениального плана, неблагодарная сука вцепилась зубами мне в правую ногу чуть выше колена. Прокусить, конечно, не смогла, но я упал и, заорав от неожиданности, выписал заразе каблуком в лоб.
Не знаю, как можно спутать "Бля!" с командой "Огонь", однако Ткачу это удалось. Длинная автоматная очередь — сигнал к прорыву — застала меня лежащим возле неразгруженных волокуш в компании двух оцепеневших от ужаса идиоток.
Вот и всё. У нас был шанс, но мы его просрали. Теперь конец.
Глава 20
Мне часто доводилось встречаться со всякими полоумными, сующими в лицо засаленные, скверно намалёванные иконки, или бродящими по улицам в облаке дыма и с побрякивающими на темени колокольчиками. Больше всего их ошивается либо возле кабаков, либо на базаре, что само за себя говорит о намерении облегчить твой кошелек и при этом еще сделать так, что ты будешь благодарен им за это, а то и вовсе умрешь от счастья. Все эти деятели будто скальпелем вскрывают грудную клетку обывателя в поисках некой души, которую потом якобы и лечат. Еще они любят говорить о вечной жизни этой субстанции, о её переселении в животных и только что народившихся младенцев. Я только посмеивался и обходил этих засранцев дальней стороной, чтобы карманы уберечь и заразы какой не подхватить. А вот теперь нечто реально пытается вытрясти из меня эту самую душу.
Началось все с того, что менквы вдруг и сразу будто растворились в клубящейся снежной взвеси. Вот только что были, и нет их. Однако ни радости, ни успокоения это не принесло. Наоборот, как и в том недавнем сне меня охватил легкий мандраж, постепенно переходящий в панику. Поджилки затряслись и вошли в резонанс с вибрирующим от знакомого звука воздухом. Ткач вцепился зубами в воротник своей кацавейки, а барышни захрипели и попытались зарыться в сугроб под волокуши. Урнэ это худо-бедно удалось, а ее товарка вдруг отскочила в сторону и на четвереньках быстро-быстро почесала как раз в сторону, откуда нарастал рокот. А там над качающимися верхушками елей-великанов восходило Оно, словно черное глянцевое солнце, поглощающее белизну тайги.
Никогда бы не подумал, что тьма может слепить глаза. Сквозь прищур грозившее вот-вот взорваться глазное яблоко все-таки зафиксировало нечто огромное с треугольной головой-наростом, плавно переходящей в плечи. Иссиня черная кожа, казалось, сейчас лопнет от мощи, распирающей эту тварь изнутри. Циклопические размеры завораживали даже на таком большом расстоянии, а пронзительные желтые глаза стремительно сокращали его, давая почувствовать себя той самой трепыхающейся в паутине мухой из давешнего сна.
Ездовая уже почти скрылась в белом мареве, когда я опомнился и, ткнув своего напарника стволом дробовика в ребра, рванул вглубь леса. Ткач не заставил себя упрашивать и зашуршал лыжами вслед за мной. Урнэ заметно отстала. Оглянувшись в очередной раз, я едва не упал, увидев, как сноп алых брызг из разорванной на куски безымянной ездовой окропил заснеженные еловые лапы. Рокот, между тем, постепенно ослабевал, тогда как страх наоборот — все больше сковывал движения.
Больше не оборачиваться! Черт с ней, с Урнэ, черт с этим Ткачем! Тем более со шмотом, оставшимся на волокушах. Сейчас главное оторваться от этого непонятного и смертоносного.
Поднявшийся буран подталкивал в спину, словно живой, и, как всё живое, стремящийся быстрее убраться вон из этих мест. Белая пелена создавала иллюзию защищенности, завывания ветра поглощали непонятные звуки, монотонный ритм лыжного хода успокаивал. Страх отпустил. Отпустила нас, похоже, и тварь. Ткач бежал за мной, не отставая, хорошо держа темп, а вот Урнэ нигде было не видно. Эта ездовая хоть и была самой выносливой и двигалась быстрее остальных, пешком угнаться за лыжниками все равно не смогла.
Да и мои силы подходили к концу. Укрывшись от ветра на дне балки в небольшой пихтовой роще, мы с Ткачом расположились так, чтобы видеть друг друга и одновременно держать каждый свой сектор. Жизнь научила, что следующая порция неприятностей прилетает как раз тогда, когда расслабляешься, посчитав, что все уже кончено и на сегодня ничего с тобой произойти уже не может.
Привалившись спиной к стволу и отдышавшись, я сорвал варежки и принялся растирать коченеющие пальцы. Вместе с вечером на эту неприветливую к таким как мы бродягам землю наступает не только темнота, но и лютый мороз. Пора уже было подумать о ночлеге, пусть он и имел неплохие шансы стать последним. Перспектива околеть в сугробе меня никогда не прельщала, а значит нужно идти. Тем более что вон на пригорке маячит башка ни кого иного, как Урнэ, и эта зараза идет себе вразвалочку, будто её только что выгнали пинками из палатки после долгого сна. Двужильные они эти манси что ли?
— Ты видел? Я ему в лоб целый рожок засадил, и хоть бы хны! — вывел меня из состояния задумчивости голос Ткача.
— О чем ты, Алексей?
— Как "о чём"?
— Не могу припомнить ни одного выстрела в сторону этого громилы.
— Какого нахер громилы? Бредишь? Он же ростом чуть выше тебя.
— Постой, постой. Эта тварь… её треугольная башка была выше самой высокой елки. Черная такая с желтыми глазами…
— Глаза да. И пасть с тремя рядами зубов. Но только невысокий он и прозрачный весь такой, и… склизкий что ли. Очередь сквозь него прошла. Как в желатин. Я видел.
— Хорош пиздеть. Не стрелял ты, — я начал уже по-настоящему злиться. Вместо ответа Ткач отсоединил рожок и кинул его мне.
— Хм… — потряс я пустым магазином от его "калаша" и швырнул обратно. — Чудно. Похоже, эта тварь являлась нам в разных обличьях. Но эту проблему мы с тобой решим сразу после того, как найдем, куда кинуть свои кости на ночь. Вставай, простатит заработаешь.
Не знаю, как в былые, довоенные времена, но нынче помощь ближнему — большая редкость. Как там говорилось…? "Помирать будешь, стакан воды никто не подаст"? Окститесь, милейший. Будешь помирать — разуют, разденут, поимеют и сожрут. Альтруизм? Хлебосольство? Элементарное гостеприимство? Нет, не слыхали. Нынче человек — это, в первую очередь, рот. Лишний рот. Тем приятнее было получить столь щедрый подарок из прошлого.
В охотничьей избушке нас будто бы ждали. Заботливо сложенные в углу дрова, топор рядом, обернутая холщевой бумагой коробка спичек, увесистый куль соли, рассыпавшаяся трухой пшенка в расползающемся бумажном пакете, пыль в жестяной коробке, бывшая когда-то травяным чаем, и даже свечи. Большая часть это добра нашлась в незапертом сундуке, помимо которого интерьер составляли: наспех сложенная печка, пара похожих на пни табуреток, нары в дальнем углу, полусгнивший жестяной светильник и деревянная бадья.
Что удивительно, избушку эту, расположенную неподалеку от замерзшей реки, по которой мы тащились из последних сил, нашел вовсе не глазастый Красавчик и даже не я, а бубнивший себе что-то под нос Ткач. В скачущих лучах своего фонаря он заметил несколько деревьев, на верхушках которых явно не случайно были обрублены все ветки. На ближайшем из них мы обнаружили старый едва заметный затес. Еще несколько таких манили вглубь леса или наоборот предупреждали о чем-то.
Сам домик издалека выглядел как большой сугроб, и если бы не кривая печная труба из проржавевшей насквозь жести, можно было спокойно пройти мимо. Но, хвала случаю, не прошли.
На коллегиальном совете мною было принято единогласное решение провести под этой, хоть и ветхой, но всё же крышей, текущую ночь и следующие сутки, чтобы немного отоспаться и избавить вымотанные организмы от угрозы нервного истощения. Хотя, сказать по правде, покой нервишкам не светил.
Никогда бы не подумал, что заскучаю по так ненавистной прежде рутине. Когда сидишь в своей арзамасской берлоге долгими зимними вечерами, во время починки сапог или приготовления нехитрой стряпни мозг услужливо заполняет пустоту ненужными воспоминаниями и бестолковыми фантазиями, развлекая по мере сил своего хозяина и позволяя скоротать время. Спокойно и безмятежно.
